Неточные совпадения
Мадам Шталь говорила с Кити как с
милым ребенком, на которого любуешься, как на воспоминание своей молодости, и только один раз упомянула о том, что во всех людских горестях утешение
дает лишь любовь и вера и что
для сострадания к нам Христа нет ничтожных горестей, и тотчас же перевела разговор на другое.
Случайно вас когда-то встретя,
В вас искру нежности заметя,
Я ей поверить не посмел:
Привычке
милой не
дал ходу;
Свою постылую свободу
Я потерять не захотел.
Еще одно нас разлучило…
Несчастной жертвой Ленский пал…
Ото всего, что сердцу мило,
Тогда я сердце оторвал;
Чужой
для всех, ничем не связан,
Я думал: вольность и покой
Замена счастью. Боже мой!
Как я ошибся, как наказан…
Дико́й. Отчет, что ли, я стану тебе
давать! Я и поважней тебя никому отчета не
даю. Хочу так думать о тебе, так и думаю.
Для других ты честный человек, а я думаю, что ты разбойник, вот и все. Хотелось тебе это слышать от меня? Так вот слушай! Говорю, что разбойник, и конец! Что ж ты, судиться, что ли, со мной будешь? Так ты знай, что ты червяк. Захочу —
помилую, захочу — раздавлю.
— Он очень
милый старик, даже либерал, но — глуп, — говорила она, подтягивая гримасами веки, обнажавшие пустоту глаз. — Он говорит: мы не торопимся, потому что хотим сделать все как можно лучше; мы терпеливо ждем, когда подрастут люди, которым можно
дать голос в делах управления государством. Но ведь я у него не конституции прошу, а покровительства Императорского музыкального общества
для моей школы.
— Между тем поверенный этот управлял большим имением, — продолжал он, — да помещик отослал его именно потому, что заикается. Я
дам ему доверенность, передам планы: он распорядится закупкой материалов
для постройки дома, соберет оброк, продаст хлеб, привезет деньги, и тогда… Как я рад,
милая Ольга, — сказал он, целуя у ней руку, — что мне не нужно покидать тебя! Я бы не вынес разлуки; без тебя в деревне, одному… это ужас! Но только теперь нам надо быть очень осторожными.
— Нельзя, Татьяна Павловна, — внушительно ответил ей Версилов, — Аркадий, очевидно, что-то замыслил, и, стало быть, надо ему непременно
дать кончить. Ну и пусть его! Расскажет, и с плеч долой, а
для него в том и главное, чтоб с плеч долой спустить. Начинай, мой
милый, твою новую историю, то есть я так только говорю: новую; не беспокойся, я знаю конец ее.
— Ты напрасно думаешь,
милая Жюли, что в нашей нации один тип красоты, как в вашей. Да и у вас много блондинок. А мы, Жюли, смесь племен, от беловолосых, как финны («Да, да, финны», заметила
для себя француженка), до черных, гораздо чернее итальянцев, — это татары, монголы («Да, монголы, знаю», заметила
для себя француженка), — они все
дали много своей крови в нашу! У нас блондинки, которых ты ненавидишь, только один из местных типов, — самый распространенный, но не господствующий.
— Делать нечего, придется, видно,
для милого дружка раскошеливаться. Приходи на днях —
дам.
Но согласись,
милый друг, согласись сам, какова вдруг загадка и какова досада слышать, когда вдруг этот хладнокровный бесенок (потому что она стояла пред матерью с видом глубочайшего презрения ко всем нашим вопросам, а к моим преимущественно, потому что я, черт возьми, сглупил, вздумал было строгость показать, так как я глава семейства, — ну, и сглупил), этот хладнокровный бесенок так вдруг и объявляет с усмешкой, что эта «помешанная» (так она выразилась, и мне странно, что она в одно слово с тобой: «Разве вы не могли, говорит, до сих пор догадаться»), что эта помешанная «забрала себе в голову во что бы то ни стало меня замуж за князя Льва Николаича выдать, а
для того Евгения Павлыча из дому от нас выживает…»; только и сказала; никакого больше объяснения не
дала, хохочет себе, а мы рот разинули, хлопнула дверью и вышла.
«
Милый друг, — писал он, — я согрешил, каюсь перед вами: я написал роман в весьма несимпатичном
для вас направлении; но, видит бог, я его не выдумал; мне его
дала и нарезала им глаза наша русская жизнь; я пишу за женщину, и три типа были у меня, над которыми я производил свои опыты.
— Нет, в самом деле, — подхватил Ихменев, разгорячая сам себя с злобною, упорною радостию, — как ты думаешь, Ваня, ведь, право, пойти! На что в Сибирь ехать! А лучше я вот завтра разоденусь, причешусь да приглажусь; Анна Андреевна манишку новую приготовит (к такому лицу уж нельзя иначе!), перчатки
для полного бонтону купить да и пойти к его сиятельству: батюшка, ваше сиятельство, кормилец, отец родной! Прости и
помилуй,
дай кусок хлеба, — жена, дети маленькие!.. Так ли, Анна Андреевна? Этого ли хочешь?
Самые искренние его приятели в отношении собственного его сердца знали только то, что когда-то он был влюблен в девушку, которой за него не выдали, потом был в самых интимных отношениях с очень
милой и умной
дамой, которая умерла; на все это, однако,
для самого Белавина прошло, по-видимому, легко; как будто ни одного дня в жизни его не существовало, когда бы он был грустен, да и повода как будто к тому не было, — тогда как героя моего, при всех свойственных ему практических стремлениях, мы уже около трех лет находим в истинно романтическом положении.
—
Помилуйте! Хорошее?.. Сорок процентов…
Помилуйте! — продолжал восклицать князь и потом, после нескольких минут размышления, снова начал, как бы рассуждая сам с собой: — Значит, теперь единственный вопрос в капитале, и, собственно говоря, у меня есть денежный источник; но что ж вы прикажете делать — родственный! За проценты не
дадут, — скажут: возьми так! А это «так»
для меня нож острый. Я по натуре купец: сам не
дам без процентов, и мне не надо. Гонор этот, понимаете, торговый.
— Это зачем же ты? Это,
милый, не годится!
Для памяти? Нет, ты это брось! Экой ты какой ведь! Ты дай-кась мне записки-то эти, а?
— Алеша умный, Алеша добрый, — проговорил Костя, лениво поднимая голову, — но,
милая моя, чтобы узнать, что он умный, добрый и интересный, нужно с ним три пуда соли съесть… И какой толк в его доброте или в его уме? Денег он вам отвалит сколько угодно, это он может, но где нужно употребить характер,
дать отпор наглецу и нахалу, там он конфузится и падает духом. Такие люди, как ваш любезный Алексис, прекрасные люди, но
для борьбы они совершенно не годны. Да и вообще ни на что не годны.
— На людей — не надейся… многого от них не жди… Мы все
для того живем, чтобы взять, а не
дать… О, господи!
помилуй грешника!
Коринкина. Ну, уж я умаслю как-нибудь. А ты прежде подготовь его,
дай ему тему
для разговора. Распиши ему Кручинину-то, что тебе жалеть ее. Ведь уж тут вертеться, мой
милый, нельзя; я должна знать наверное: друг ты мне или враг.
Лебедев (машет рукой). Ну, да!.. Зюзюшка скорее треснет, чем
даст лошадей. Голубчик ты мой,
милый, ведь ты
для меня дороже и роднее всех! Из всего старья уцелели я да ты! Люблю в тебе я прежние страдания и молодость погибшую мою… Шутки шутками, а я вот почти плачу. (Целует графа.)
Но я, как беспристрастный историк, должен здесь заметить, что с
дамами он вообще обращался не с большим уважением, и одна только Лизавета Васильевна составляла
для него как бы исключение, потому ли, что он не мог, несмотря на его старания, успеть в ней, или оттого, что он действительно понимал в ней истинные достоинства женщины, или, наконец, потому, что она и станом, и манерами, и даже лицом очень много походила на тех
милых женщин, которых он видал когда-то в большом свете, — этого не мог решить себе даже сам Бахтиаров.
Не подле праха,
милого для вас,
Не тут — не близко —
дале где-нибудь,
Там — у дверей — у самого порога,
Чтоб камня моего могли коснуться
Вы легкою ногой или одеждой,
Когда сюда, на этот гордый гроб
Пойдете кудри наклонять и плакать.
Чтоб приготовил модный он наряд
Для бедной,
милой Тирзы, и так
дале.
Сказать ли, этой выдумке был рад
Проказник мой: в театре, в пестрой зале
Заметят ли невинный маскарад?
Зачем еврейку не утешить тайно,
Зачем толпу не наказать случайно
Презреньем гордым всех ее причуд?
И что молва? — Глупцов крикливый суд,
Коварный шопот злой старухи, или
Два-три намека в польском иль в кадрили!
Платонов. На чаек? Не нужно… Впрочем, что я говорю? Хорошо, мой
милый! На чаек я тебе не
дам, а я тебе лучше чайку
дам… И мне выгоднее, да и
для тебя трезвее… (Вынимает из шкафа чайницу.) Подойди сюда… Чай хороший, крепкий… Хоть не сорокаградусный, но крепкий… Во что же тебе
дать?
— Напрасно вы это делали, только лишняя потрата вам… Если хотите, я вам скажу другое средство… и гораздо дешевле; мне передала его по секрету одна
дама… да я, уж так и быть, не утаю от вас,
для милого дружка и сережка из ушка… вы же много больных лечите, вам оно пригодится.
Анатоль целые утра проводил перед зеркалом, громко разучивая свою роль по тетрадке, превосходно переписанной писцом губернаторской канцелярии, и даже совершенно позабыл про свои прокурорские дела и обязанности, а у злосчастного Шписса, кроме роли, оказались теперь еще сугубо особые поручения, которые ежечасно
давали ему то monsieur Гржиб, то madame Гржиб, и черненький Шписс, сломя голову, летал по городу, заказывая
для генеральши различные принадлежности к спектаклю, то устраивал оркестр и руководил капельмейстера, то толковал с подрядчиком и плотниками, ставившими в зале дворянского собрания временную сцену (играть на подмостках городского театра madame Гржиб нашла в высшей степени неприличным), то объяснял что-то декоратору, приказывал о чем-то костюмеру, глядел парики у парикмахера, порхал от одного участвующего к другому, от одной «благородной любительницы» к другой, и всем и каждому старался угодить, сделать что-нибудь приятное, сказать что-нибудь любезное, дабы все потом говорили: «ах, какой
милый этот Шписс! какой он прелестный!» Что касается, впрочем, до «мелкоты» вроде подрядчика, декоратора, парикмахера и тому подобной «дряни», то с ними Шписс не церемонился и «приказывал» самым начальственным тоном: он ведь знал себе цену.
Доставить ему удовольствие? О, чего бы только ни сделала я, чтобы он был доволен! Я охотно
дала бы отрезать свою правую руку, лишь бы согнать это облако печали, которое почти никогда не сходило с его лица. Но как же трудно, как ужасно трудно
для меня быть любезной и
милой с его напыщенными и надутыми гостями!
Тетя Леля смолкла… Но глаза ее продолжали говорить… говорить о бесконечной любви ее к детям… Затихли и девочки… Стояли умиленные, непривычно серьезные, с
милыми одухотворенными личиками. А в тайниках души в эти торжественные минуты каждая из них
давала себе мысленно слово быть такой же доброй и милосердной, такой незлобивой и сердечной, как эта
милая, кроткая, отдавшая всю свою жизнь
для блага других горбунья.
Знал я другую писательскую жену. Прочтет ей муж свой рассказ, она скажет: «Недурно. Но Ванечка Бунин написал бы лучше». Или: «Вот бы эту тему Антону Павловичу!» А писатель был талантливый, со своим лицом. И он вправе был бы сказать жене: «Суди меня, как меня, и оставь в покое Чехова и Бунина».
Для Александры Михайловны Леонид Андреев был именно родным,
милым Леонидом Андреевым, ей не нужен он был ни меньшим, ни большим, но важно было, чтобы он наилучше
дал то, что может
дать.
Наша
милая Русь, где величия так быстро возрастают и так скоро скатываются,
давала себя чувствовать и Пекторалису. Вчера еще его слово в его специальности было
для всех закон, а нынче, после того как его Жига надул, — и в том ему веры не стало.
— Нет, нет!
Дайте мне поцеловать! — сказала она, хватая его за руку и жадно целуя ее три раза. — Как я рада, святой отец, что наконец вижу вас! Вы, небось, забыли свою княгиню, а я каждую минуту мысленно жила в вашем
милом монастыре. Как у вас здесь хорошо! В этой жизни
для бога, вдали от суетного мира, есть какая-то особая прелесть, святой отец, которую я чувствую всей душой, но передать на словах не могу!
— Вестимо, и то все господу в угоду. Да ты
давал свой излишек, чего у тебя вдоволь было. Не последний ломоть делил ты, не последнюю пулу отдавал. Вот дело иное, кабы ты
для спасения души твоего недруга отдал бы, чего у тебя дороже,
милее нет на белом свете, кусок своего тела, кровь свою!
— А ты порой на меня гневаешься, жесток-де очень у меня Гришка-то! Думаешь, мне тоже сласть в крови их нечистой купаться, слушать, как хрустят их кости разбойничьи? Да
для твоей царской милости и купаюсь, и слушаю. Как подумаю, что как одному спущу, другого
помилую, ан вдруг они нам с тобой, великий государь, спуску не
дадут, нас с тобой не
помилуют?!
— Так вот что,
милая Поля, если ты доставишь мне записки, которые лежат у тебя в ящичке, то я тебя куплю у князя,
для меня он это сделает, да и княжна, конечно, согласится уступить мне тебя, выдам замуж за Михайлу и отпущу обоих на волю. В приданое тебе я
дам пять тысяч рублей, вы можете заняться торговлей.
—
Милая Дарья Павловна, — говорил он, — я позвал вас в отсутствие моей дочери по секретному делу. То, о чем я буду вас просить, должно оставаться между мной и вами, как будто в неизвестном
для других мире. Ни ваши братья, ни сестра, ни даже Лиза моя не должны об этом знать.
Дадите ли мне слово сохранить эту тайну?
— О! я буду молить бога
дать мне уразуметь все, что есть прекрасного, дорогого в любви на земле и в небе, соберу в груди моей все сокровища ее, весь мир любви, отрою все заповеданные тайны ее и буду истощать их
для тебя,
милый друг! Сердце научит меня находить
для тебя новые ласки, каждый день изобретать новые.
— Вы знаете,
милый Юстиниан Павлович, что я всегда счастлива, когда могу сделать
для вас приятное, — сказала она. — По адресу, который вы мне
даете, я вижу, что он живет недалеко, полчаса ходьбы, не более; да если бы мне пришлось
для вас на край Москвы, я сделаю это с величайшим удовольствием.
— Жена
для совета, теща
для привета, а нет
милей родной матушки! — сказал он. — Ну а детки есть? — продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять видимо огорчил его, и он поспешил прибавить: — Что ж люди молодые, еще
даст Бог, будут. Только бы в совете жить…